Андрей Пронин. Как отрекаются любя, или Чудо обыкновенное

«Ксения. История любви» в Александринском театре. Риск, конечно, благородное дело, но так, как рисковал Валерий Фокин, принимая на светскую сцену агиографический сюжет о святой блаженной Ксении Петербургской, плюс принимая этот сюжет к постановке в невразумительной литературной подаче тольяттинского драматурга Вадима Леванова, — так мало кто способен. Казалось, провал неизбежен, но законы гравитации для четырежды лауреатов Госпремии, видимо, не помеха…   Валерий Фокин поставил новый спектакль. И это на сегодня новость номер один. Еще раз подчеркну то, что мне здесь кажется главным: новый спектакль. Поставить старый спектакль — тоже заслуга, но так ли она велика? Я мог бы перечислить много режиссеров, которые упорно тиражируют в разных театрах одну однажды сочиненную ими постановку, но речь не о них. Речь в том числе и об очень хороших режиссерах, и о выдающихся. Вам не приходило в голову, что Тадаси Судзуки бесконечно ставит один и тот же спектакль? По разным пьесам, с разными актерами — но один и тот же. Или Ингмар Бергман — один и тот же спектакль, один и тот же фильм? Наверное, приходило. Это, разумеется, общее место: Судзуки еще кто-то за монотонию идей и форм пожурит, Бергмана уже никто; с другой стороны, жуть как удобно. Система координат раз и навсегда установлена, правила выучены — можно рецензировать еще до премьеры. Вот давеча Лев Додин представил премьеру, так все сразу поняли, что она про человека в отсутствие Бога. Тем, кто не смотрел, это даже понятней, чем смотревшим. Про Валерия Фокина александринского периода тоже вроде бы все было относительно понятно: формалист, рационалист, элитарный театр, театр идей, вычурные мизансцены, смелые метафоры как составные идеально налаженного часового механизма. «Ксения» заживо похоронила готовые рецензионные тексты, чем, очевидно, и объясняется некоторое послепремьерное смятение части петербургской околотеатральной тусовки. Впрочем, гневные эскапады в адрес Фокина по любому поводу из определенных кругов — как раз не новость, и причины тут, разумеется, внесценические. Приезжий, москвич, в театре у него чистота, порядок: айда, раскулачим кулака! Но, уж простите суевера и мракобеса, святая блаженная Ксения к Фокину оказалась много дружелюбнее, а это кое-что да значит… Страшным криком начинается спектакль: «Андрей Федорович!» — это молодая вдова Ксения зовет своего скоропостижно скончавшегося супруга, певчего хора императрицы Елисавет. «Нет, не умер, не умер, это жена его умерла: Ксеньюшка. Теперь я Андрей Федорович» — с безапелляционностью маленькой разбойницы выпаливает артистка Янина Лакоба, облачившись в мужской синий сюртук, выскочив на авансцену и устремив в зал полный реактивного страдания взгляд. Именно там и именно так, на таком градусе эмоционального исступления, граничащем с безумием, Лакоба будет существовать все полтора часа действия. Многие ждали от этого образа Прекрасной дамы, которая бы без устали дышала духами и туманами; иные — поучающей ханжи с потупленным взором. Нет, эта Ксения — настоящий юрод, взор ее — пламень, приручить ее невозможно, а уж чем там она благоухает, якшаясь со всяким сбродом, нищим духом, стыдно предположить. Ксения Янины Лакобы — ребенок-андрогин, ближайший родственник ребенка-старичка Башмачкина в исполнении Марины Нееловой из московской фокинской «Шинели». Некоторое внешнее сходство Лакобы с молодой Инной Чуриковой уже заставило сравнивать ее Ксению с чуриковской Жанной д'Арк из «Начала». Вернее, по-моему, было бы вспомнить Таню Теткину из «В огне брода нет»: в игре Лакобы та же сумасшедшая энергия самоотречения. Пьеса Вадима Леванова «Святая блаженная Ксения Петербургская в житии» изобличает в нем смелого фантазера, человека искренне верующего, что-то немножко знающего по истории — но ее драматургические достоинства весьма скромны. Более всего она напоминает набор черновых почеркушек, из которых большинство следовало бы переписать. Поступить с этим материалом Фокин мог, как захочется: никакого сопромата. Казалось, он поведет пьесу в русло традиционного театрального «психоложества». Но нет, законы психологического театра в спектакле нагло попраны. Образ Ксении не претерпит четко формулируемого драматургического развития; ее взаимодействия с иными персонажами сведены к минимуму; считать предысторию Ксеньиной любви к мужу в спектакле тоже не удастся. Для Фокина Ксения — величественная фигура петербургского мифа, которую он не может заставить играть по законам бренного мира. Да и «любовь», прописанная в названии, не альковный казус и даже не «Я скучаю по тебе». Любовь здесь — вселенский ужас и вселенская жалость к человеку, человечеству; удар утраты открыл духовному взору Ксении страшную будущность закосневшего в грехе города и мира. И заставил корчиться в пароксизмах этой гневливо-суматошной, очень русской, не поддающейся рациональному расчету любви. Фокин и художник Александр Боровский строят сценическое пространство по законам строгой иконописи Северо-Запада. Сцена обеднена, вычищена, как иконный ковчег, отдана протагонистке. Что не исключает респектабельного петербургского подтекста: церковные колокола, обозначенные на заднике, конечно, те же, чей звон слышали с Гороховой Ставрогин и Раскольников; полный воды желоб на авансцене — это еще и канавка, наподобие той, куда сиганула пушкинская Лиза. Многочисленных персонажей фона — визитеров и собеседников блаженной Ксении — художник по костюмам Оксана Ярмольник одевает в костюмы разных эпох; кто из них одет по-человечески, а кто ряженый — не разобраться. Ксения смотрит не на одежду, а на душу. Жалеет изломанную, иссушенную страстью несчастную шалаву — любовницу Андрея Федоровича (уже привычно замечательная Александра Большакова); успокаивает вздорную, но тоже, как выясняется, несчастную кликушу (остроумная и точная Светлана Смирнова); оставляет без внимания искусительные речи некоего вельможи (блестящая работа Сергея Паршина, сыгравшего душевную пустоту буквально как телесный зуд, преодолеваемый только в мучительной, натужной скоморошьей пляске). Сменяют друг друга впечатляющие массовые сцены: современные дурочки-экскурсантки на Смоленском кладбище под песенку Димы Билана — и тут же очередь в Кресты в страшном 1939-м. Потом явится с того света Андрей Федорович рассказать о своих посмертных мытарствах — в духе телепередачи «Необъяснимо, но факт» (уж таков текст Леванова), потом придет Смерть в темных очках гангстера из телерекламы. Вот здесь скажем: стоп. Ой ли, слушает ли четырежды лауреат Билана? Его ли это почерк? Откуда взялся этот кич? А может, не кич — лубок (извините, но перевод с немецкого). Может быть, по примеру героини режиссер здесь отрекся от своего художнического эго и смонтировал феномены современного народного духовного сознания. Тех самых теток и мужиков, сидящих в императорской зрительной зале. На которых с авансцены в упор смотрит юродивая Ксения. Это не психологическое взаимодействие, но оно дорогого стоит. Новый спектакль поставил Валерий Фокин.